Доедать не обязательно - Ольга Юрьевна Овчинникова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из расселины, ведущей в пещеру, всё так же ровно дул ветер. Соня вошла внутрь. Никаких следов вокруг, ни намёка. Отдаваясь звонким эхом, с потолка падали редкие капли конденсата. Она осмотрела и прощупала каждый сантиметр пещеры – каменистые стены, рыхлый песок на полу, – тщетно. Ни цепи, ни выбоины в стене, ни чешуйки. Ничего.
– У-у-у-у-у! – пропела Соня басом и прислушалась.
Над головой зашевелились летучие мыши – запищали, зашоркали крыльями.
– У-у-у-у-у! – запела Соня опять, углубляясь в нижние ноты. Никто не отозвался.
Она принялась копать. Песок поддавался, но был тяжёлым и мокрым. Крупным. То и дело попадались острые камни. Она копала, не чувствуя, как ранит пальцы, обдирая кожу, – не останавливаясь, выравнивая стенку и края будущей ямы до ровного прямоугольника.
Потом залезла в неё с ногами и разулась, – влажный песок захолодил босые ноги.
«Я очнулась только под утро. Песок лежал кучами по краям, справа и слева. Это была могила».
Тёплый июльский день. На маленькой Соне намотан шарф и нахлобучена шапка, крепко завязанная на подбородке. Мама говорит, что иначе сквозняк надует уши. Маму надо слушаться. Мама хорошая. Она знает, что говорит. А птички какие весёлые на кустах сирени! Загляденье! И Соня походя вступает в грязную лужу, испачкав свои ботинки.
– Под ноги смотри! – мама больно дёргает её за руку. Говорит расстроенно, с разочарованием: – Ну что за дрянь, а! Совсем не ценишь свои вещи! Свинья, а не ребёнок. Всё отцу расскажу, как ты к вещам относишься!
Темнота расступилась, стала прозрачной. Проявились очертания пещеры – крупный камень внизу, полчище мышей наверху. Пожамкав спальник, Соня постелила его на дно ямы, и с накопанных куч тотчас посыпались, зашуршали маленькие камнепады. Она сошла вниз, обрушив ещё песку. Легла.
«Я ничего не чувствовала, не могла сконцентрироваться, будто бы нахожусь в чужом или мёртвом теле. На самом деле я давно его выключила. Мне было не ясно, где находятся кончики пальцев или как ощутить пупок… И пока я лежала, песок, насыпанный по краям, подсыхал и осыпался вниз, – звук был такой, словно на крышку гроба кидают горстями землю».
– У-у-у-у-у! – завыла она утробно. – У-У-У-У-У!
Тяжёлая вибрация пробежала по дну, гулом отдалась вдалеке.
«Детка, в пещерах кричать опасно», – промурчалось рядом.
Соня в напряжении прислушалась, привстала на локте.
– Глор! Это ты, Глор?
Тишина. В отдалении звонко капнуло.
– Глорочка! Вида! Вы нужны мне! Слышите? Глор!
Шорох – это снова песок.
Откусив заусенец с грязного пальца, Соня набрала полные лёгкие воздуха, легла и отчаянно, басом взвыла:
– У-У-У-У-У! – и снова: – У-У-У-У-У!
Земля двинулась, ходуном заходили стены. С потолка дружно сорвались и взбалмошно заметались по периметру мыши.
«Шутки кончились,» – прогремело суровое в голове.
Сильный толчок всколыхнул могилу. Песок с краёв плотной грудой обрушился вниз.
«Тело. Меня завалило, мокрый песок насыпался и на лицо, – я зажмурилась, дёрнулась, – он остался лежать в углублениях глаз, словно в детских формочках для песочницы; заскрипел на зубах. Толчки продолжались, – песок словно кто-то кидал и кидал лопатой. Он был холодным! Он прижал мои руки, ноги, живот так, что стало не шевельнуться. Грудная клетка была спрессована под грудой песка, и он утрамбовывался с каждым вдохом, который давался с неимоверным трудом. Тело закаменело, не понимая, как ему быть, и жадно ждало приказа от мозга, но тот только паниковал. Каждая мысль – что делать? – казалась ошибочной. Каждый вдох пришлось отвоёвывать, с усилием втискивая в себя воздух, которого было достаточно для спокойного состояния, но недостаточно для паникующего.
Когда толчки прекратились, я не смогла двинуть и пальцем.
Воздух. Как квинтэссенция жизни. Вдох-выдох, связь через пуповину. Это была зависимость. Связь, которая могла при любом раскладе прерваться, и потому я лежала, пытаясь дышать медленно и спокойно. Организм терпеливо ждал, но когда он понял, что я не могу изменить ничего из составляющих уравнения, наступила паника. Он НЕ МОГ быть в таком положении долго.
Боль. Древняя боль обострилась и ринулась по нарастающей. Одна рука, прижатая неудачно, дичайше заболела в локте. Проснулся грудной позвонок, выкрутило под лопаткой. Я пробовала продышать её – безуспешно. Тогда я стала ворочать рукой, но нет – её было не сдвинуть, совсем. Локоть выл. Эндорфины вплёскивались в кровь волнами, так что и боль поплыла синусоидально. Боль остановила время, и это был тотальный, всепоглощающий ад – от того, что я увидела, насколько сейчас ЗАВИСИМА от неё. Я злилась на то, что живу и чувствую это, и не могу управлять ею. Спина онемела. Я пробовала то чуть расслабиться, – и гора песка тут же спрессовывалась, давила так, что хрустел хребет, – то опять напрягалась, выталкивая её, отвоёвывая себе пространство. Я была упакована с болью в одну могилу. Я задыхалась, даже когда дышала максимально глубоко из возможного. От холодного воздуха пересохли и заболели зубы. Я увидела боль. Я стала огромной, огромной болью. Я увидела, зачем так бережно охраняю её – потому что не чувствую тело, если в нём ничего не болит. Я отключила его, т.к. за меня всё всегда решали другие – замёрзла я или проголодалась».
– Лезь уже! – с досадой твердит мама, заталкивая маленькую Соню в ванну.
– Горячо-о-о! – хнычет та, трогая воду ногой.
– В холодной никто не моется! – кричит раздражённо мама.
Маму лучше не злить. Она лучше знает, как надо. И Соня, тихонько плача, подчиняется, – ноги жжёт, мурашки бегут по телу. Громко плакать нельзя – накажет.
– Садись! – мама не хочет ждать. Она отпускает руку.
«Я ощутила тело – его контуры, плотно облепленные песком, стали ясны. Я нырнула в него, ощутив каждую мышцу изнутри.
Локоть ужасающе выл, и я хныкала, а затем, рыча, попыталась выпрямить руку. Это усилие стоило мне удушья. Один сантиметр. Отлично. Рука встала поперёк, а локтю оказалось мало. Спина истерила. Мне жизненно нужно было пошевелиться. Я завозилась, словно червяк, напрягая пресс и пытаясь подняться – никак, нет. Ещё. И ещё. Казалось, что на меня обрушился небоскрёб.
На вдохе в рот залетела мошка, прилипла тельцем на языке. Я выплюнула её. Теперь мы лежали в могиле вдвоём, и эта мысль показалась мне даже забавной. Сырой воздух пах склепом и плесенью. Я поняла, что сейчас потеряю сознание. Это было свидание с собственной смертью».
– Папа, папа! – Соня тянет руки к отцу. – На ручки!
– Возьми умную книжку и почитай, – говорит тот, отстраняясь. – Бестолковых никто не любит. Иди!
«Паника. Я запаниковала. Эта груда песка! Мне никогда отсюда не выбраться. Я начала задыхаться. Звуки пропали. И затем всё замедлилось, будто я провалилась в мешок, – даже боль притупилась. Холод также исчез. Стало терпимо. Я увидела мир без меня, – тот, что остался снаружи, тогда как я умерла. Мир грустил. Ему было жаль, ведь я составляла картину мира – маленьким пазлом, крохотной клеткой, едва различимой пылинкой, – но всё же, всё же он ощущал потерю.
Голос. Я стала петь. Это было утробное: «У-у-у». Потом брала ноту выше. Потом была песня, рождённая из этих нот – Canzonetta Andante. Мир грустил, и я плакала вместе с ним.
Моей точкой опоры всегда была травма. Сейчас же, заваленная песком, я пропевала ноты, соединяла их между собой и видела, что это и является той, иной точкой опоры, про которую тогда говорила Глор. Это был голос, и звук, и пение!
Я захотела есть. Голод был просто зверским. Затем опять стало больно. Затылок так онемел, словно туда вбуравили гвоздь. Я
